Уже отцветшие цветки - Страница 4

Рухнев захохотал.

- Да опять, - воскликнул он, - та же почти старая песня, что была у меня с попами и бурмистром, повторилась: здешние начальствующие лица как ненавидели меня на службе, так ненавидят и до сих пор... Я хотел-с, по долгу каждого дворянина, открыть им уголовное преступление, а они меня самого повернули в преступника!.. Дело это любопытное... Сначала я сердился, а теперь уж смеюсь, потому что оправдаться я оправдаюсь; но нельзя же так надругаться над человеком, как они надругались надо мной и как еще, кажется, намерены надругаться. Началось с того: еду я однажды ночью на легковом извозчике, на котором и прежде, во дни моего богатства и славы, езжал и платил ему хорошо. Разговорился я с ним о тем о сем... Он был выпивши порядочно и только вдруг обертывается ко мне и спрашивает меня: "Как ты думаешь, барин, почту обокрасть можно?" Я, по своей привычке шутить всегда, отвечаю: "Отчего ж не можно - можно! Умным людям только, а не дуракам!.." Он помолчал немного. "То-то, говорит, удалых из нас много, а умных нет!" Тут у меня мелькнула другая мысль: "Черт их знает, умных они, пожалуй, и приищут!" - "Что ж, говорю, если между вами удалых много, так умным я могу быть у вас!" - "А разве ты пойдешь на это дело?" - опрашивает он меня. "Отчего ж, говорю, не пойти? Чем топиться в реке от голоду, лучше малую толику заработать!" И пошло тут между нами по этому предмету каляканье. "Много ли по почте возят денег? Правда ли, что тысяч по двадцати?" - спрашивает он. "Какое, говорю, и по двести возят". - "То-то, говорит, тоже надо набрать народу человек десять, ружьев искупить, пороху, пуль!" - "Достанет на всех и на все!" - ободряю я его; а сам на другой день отправился к жандармскому полковнику, повествую ему, что вот так и так...

Рассказывая это, Рухнев вовсе и не подозревал, до какой степени он сам являлся омерзителен, и продолжал далее:

- Выслушал меня господин полковник внимательно, но в толк, вижу, ничего не взял и, вместо того чтобы к малейшему слуху держать ухо востро, только хлопает, как филин, глазами. "Хорошо-с, говорит, наименуйте этих заговорщиков, мы их сейчас переловим!" - "Переловить их, - толкую я ему, никакой пользы не будет!.. Заговор у них еще не созрел!.. Вы, говорю, дайте мне первоначально на раскрытие этого дела триста рублей серебром, - я всю их шайку окончательно выщупаю, соберу их всех к себе и живьем вам выдам в руки!.." Опять явилось затруднение по случаю требования моего, чтобы мне прежде всего было выдано триста рублей. "У нас, говорит, нет на это сумм!" "А когда нет, так прощайте, без денег мне ничего тут не сделать!" - "Но постойте, говорит, я должен по крайней мере прежде всего посоветыватъся с начальником губернии!" - "Это, говорю, сколько угодно, вам, советуйтесь; но сущность дела от этого не изменится: своих денег у меня нет, а поэтому я и сделать ничего не могу!.." Крутит мой полковник свой ус и отпустил, наконец, меня; советывался он с губернатором дня два и на третий приглашает меня к себе, выдают мне триста рублей и читают такую рацею, что если я ничего не открою, так они распорядятся со мною по всей строгости россейских законов!.. Открыть мне, конечно, очень легко было: я в один зимний вечер рассадил в моей квартире под полом жандармов, созвал всю извозчичью шаварду, начинаю с ними говорить по душе. Они, как водится, выболтали все, как и когда думают ограбить почту, потом, конечно, жандармы арестовали всех нас. Сначала я думал, что меня, собственно, берут для виду только, но когда началось формальное следствие, то оказалось, что я такой же арестант, как и извозчики, и что я в чем-то заподозреваем. Следствие поручено было полицеймейстеру - злейшему моему врагу по разным моим столкновениям с полицией, и он вывел так, что ограбление почты выдумали не извозчики, а я их на то подговаривал!.. Понимаете, слова-то мои, которые говорил я для шутки, для выпытывания, господин полицеймейстер, а вместе с ним и губернское правление, поняли так, что я говорил все это взаправду... Я, конечно, в своих показаниях и на всевозможных очных ставках старался опровергнуть подобную бессмыслицу и теперь вот посмотрю, как уголовная палата взглянет на это дело... Смешно-с, ей-богу, смешно!

Я сидел молча и потупившись, чувствуя невыносимое озлобление на Рухнева за его бесстыдство, наглость и лживость.

Он это заметил и проговорил:

- Вы мне тоже, может быть, не верите?

- Не верю! - ответил я ему строго.

Рухнев усмехнулся.

- А верите ли тому, что я буду оправдан?

- Этому верю!

- Почему?

- Потому что Фемида вообще, а у нас в особенности, слепа.

- Это так, так!.. - весело подхватил Рухнев.

На том наше свидание и кончилось.

Прошло лет десять. Я жил уже в Петербурге и, идя раз по Невскому, встречаю Рухнева в толстом, английского покроя, внушительном пальто, в сапогах на пробковой подошве, в кашне из настоящего индийского кашемира, в туго надетых перчатках, в шикозной круглой шляпе, - и при этом самодовольство светилось во всем его лице. Узнав меня, Рухнев протянул мне почти дружески руку, которую я, делать нечего, пожал.

- Зайдемте к Палкину позавтракать... Отличнейший там делают салат из ершей! - пригласил он меня сразу же.

Я отказался.

- Вы знаете: я с этими господами, которые, помните, упрятали меня в острог, порасквитался немного: одного, милостию божией, причислили к запасным войскам, а господина полицеймейстера и совсем по шапке турнули... Он, полячишка, чересчур уж не скрывал своей любви к родине, - тараторил Рухнев.

- И все это вы устроили? - спросил я.

- Отчасти! - отвечал он хвастливо. - Я в подобных случаях ни у кого еще в долгу не оставался!..